Александр Сергеевич Пушкин
1799-1837
Трагедия «Борис Годунов» (1824—1825).
Интерес Пушкина к драматургии и театру пробуждается еще в детские годы. С восьми лет он сочиняет комедии, одна из которых — «Похититель», заимствованная у Мольера, закончена им в девять или десять лет. Влечение Пушкина к драматической форме было столь велико, что оно проявлялось в эпических ( «Разговор книгопродавца с поэтом») и лиро-эпических ( «Цыганы») произведениях.
Пушкин, расширяя свои познания, деятельно осваивает опыт русской и всей мировой драматургии, выраженный в художественной практике и теории. Его размышления, связанные с чтением русских п западноевропейских пьес, с собственными замыслами, предназначенными и для сцены, все более и более вызывали неудовлетворенность состоянием современной ему драматургии и желание коренного ее преобразования. Перспективы этого преобразования виделись им в опоре не на придворные вкусы, а на запросы широкого зрителя, на требование народа. Полагая, что содержание трагедии—это «судьба человеческая, судьба народная», Пушкин мечтал о драматургии самых высоких (освободительных!) идей, острых конфликтов, больших страстей, крупных национальных характеров и яркой занимательности, основанной на жизненной правде. Свои раздумья, принявшие форму отчетливо реалистических принципов, он впервые воплотил в трагедии «Борис Годунов».
Остро драматическая борьба Димитрия Самозванца с царем Борисом, полная тайн, потрясшая целое государство, издавна привлекала, кроме русских (Сумароков, Нарежный), и многочисленных писателей Западной Европы, даже таких крупных, как Лопе-де Вега и Шиллер. Обратился к ней и Пушкин, замыслив трагедию как попытку новаторского преобразования отечественной драматургии на се путях от классицизма к реализму, поставив своей целью воскрешение минувшего времени «во всей его истине».
События, факты и лица, ставшие основанием трагедии, начатой в середине ноября 1824 года, поэт заимствовал из «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина и летописей. 13 сентября 1825 года он сообщал П. А. Вяземскому: «Ты хочешь плана? возьми конец X и весь одиннадцатый том (Карамзина. — А. Р.), вот тебе и план». Так впервые в русской литературе сюжетом трагедии стали достоверные события отечественной истории в строгой хронологической последовательности. Эти события привлекли поэта необычайной масштабностью, мятежностью и высокой драматичностью, осязаемо перекликавшейся с острыми перипетиями современной ему социальной борьбы. Недаром он назвал их «трепещущими жизнью, как вчерашняя газета».
Фактический материал заимствованных поэтом у Карамзина событий был переосмыслен в свете присущей Пушкину прогрессивной идейности. В начале ноября 1825 года он писал П. А. Вяземскому: «Жуковский говорит, что царь меня простит за трагедию — навряд, мой милый. Хоть она и в хорошем духе писана, да никак не мог упрятать всех моих ушей под колпак юродивого. Торчат!». «Хороший дух» трагедии в том, что целью всех ее основных персонажей является борьба за укрепление государственной власти, а народа — за «хорошего царя». Даже цензор, «агент третьего отделения» Ф. Булгарин в докладе шефу жандармов генералу Бенкендорфу писал: «Дух целого сочинения монархический, ибо нигде не введены мечты о свободе, как в других сочинениях сего автора». Но в этой же трагедии был заложен и огромный заряд разрушительных идей, противоречащих монархизму. Ее прогрессивная, явно новаторская направленность заключается прежде всего в утверждении народа определяющей силой истории. Цари властвуют, лишь пользуясь обманом, темнотой, политической несознательностью народа; события истории решаются в конечном счете отношением к ним народа, его мнением — таков основной идейный пафос этой социально-политической трагедии.
Мощь народа не могут не чувствовать, не понимать правители, самодержцы, их пособники и слуги. Борис, располагая полнотой царской власти, боится народа. Опираясь в борьбе с боярством на «новую знать» и обещая Басманову уничтожить «разрядные книги», покончить с местничеством боярства, он говорит: «День этот недалек, Лишь дай сперва смятение народа Мне усмирить». Бояре Шуйский и Воротынский видят осуществление своих далеко идущих честолюбивых замыслов главным образом в опоре на народ. Шуйский предлагает Воротынскому: «Давай народ искусно волновать, Пускай они оставят Годунова», а Воротынский, сомневаясь в успешном исполнении этой интриги, отвечает ему: «Народ отвык в нас видеть древню отрасль».
Гаврила Пушкин, перешедший на сторону Лжедимитрия, убеждая Басманова оставить Бориса, видит самый действенный довод в том, что его группа сильна «Не войском, нет, не польскою помогой, А мнением — да, мнением народным».
Прогрессивность трагедии «Борис Годунов» отчетливо проявляется также в защите мысли о коренной противоположности, о враждебности интересов царя и народа. Борис после шестилетнего правления, во время которого он пытался снискать «щедротами» народную любовь, приходит к твердому убеждению, что «Живая власть для черни ненавистна».
Народу враждебны и бояре, Они ненавидят народ, страшатся его. Шуйский заявляет: «…бессмысленная чернь изменчива, мятежна…» Басманов полностью согласен с ним. Противоречие власть имущих в отношении к народу заключается лишь в том, что одни уверены в возможности сдержать свободолюбивые порывы народа (Басманов), а другие (Борис) выражают опасения. Прогрессивность трагедии сказывается и в том, что, изображая борьбу Бориса Годунова и Самозванца за власть, Пушкин срывает с них личину справедливости и божественного произволения. Оба они оказываются морально порочными. Это узурпаторы, тираны, злодеи, добивающиеся царской власти преступлениями и презирающие народ. Лишая царскую власть ореола святости, Пушкин показывает возмутительную игру своекорыстных, честолюбивых, карьеристских страстей боярства и дворянства, выдвигающих на престол того или иного претендента.
Важно подчеркнуть, что содержание трагедии не ограничивается борьбой за власть, ведущейся Борисом, Самозванцем и боярами. Оно шире; в него входит изображение социальной борьбы, общественных отношений, народа и власти.
Своекорыстию господствующего сословия, противоречию интересов бояр и самодержавия в трагедии противопоставлены справедливость, доброта, великодушие, нравственная чистота и красота, совесть простого народа, подлинного хранителя национально русских свойств, нравов и обычаев. В стихийной ненависти к Борису народ может выкрикивать: «Вязать! Топить! Да здравствует Димитрий! Да гибнет род Бориса Годунова!» Но, увидя его детей под стражей, народ проникается к ним сочувствием: «Бедные дети, что пташки в клетке… Отец был злодей, а детки невинны». Узнав о том, что жена и сын Бориса злодейски убиты боярами, «нарой в ужасе молчит». Народ, вынашивавший мечту о добром, справедливом, идеальном царе, не мирится с царем-обманщиком, узурпатором, палачом.
Переосмысляя события, изложенные Карамзиным, Пушкин резко расходится с ним не только в понимании сущности и роли народа, но и причин гибели царя Бориса. Карамзин видит причину крушения Бориса в нем самом, в его личной виновности, в том, что он запятнал себя убийством Димитрия и незаконно захватил власть. Пушкин объясняет падение Бориса главным образом социальными обстоятельствами. По его мнению, основная причина катастрофы Бориса в разобщении с народом, в недовольстве народных масс злоупотреблением властью. Если Карамзин рассматривал Бориса с психологической стороны, то Пушкин, как видим, — по преимуществу с политической. Это была новая позиция, полная глубокого историзма, противоположная монархической позиции Карамзина. Д. Д. Благой прав, говоря, что вся трагедия развертывается как «мирской», а не «божий» суд над царем Борисом, как «суд истории».
Уничтожив Юрьев день, когда крестьяне могли уходить от помещиков, Борис закрепостил их. Это вызвало возмущение народа. И вот почему Афанасий Пушкин говорит: «Попробуй самозванец Им посулить старинный Юрьев день, Так и пойдет потеха».
Самозванец подкупил народ обещаниями свобод от непосильных тягот, от закрепощения. Он идет к власти на волне народного недовольства Борисом. Но, распознав в нем интервента, предателя национальных интересов, потрясенный его злодеянием, убийством ни в чем не повинных членов семьи Бориса, народ лишает его своих симпатий. На призывы боярина Мосальского: «Кричите: да здравствует царь Димитрий Иванович!» — народ «безмолвствует». Самозванец осужден народом единодушно, и это предрекает ему скорый конец. Рисуя царей преступниками, утверждая определяющую роль народа в исторических событиях, обусловливая свержение Бориса недовольством восставшего народа, Пушкин, как уже неоднократно отмечалось в критике, отражал самые передовые настроения первой половины 1820-х годов.
В своей концепции народа автор «Бориса Годунова» превосходит декабристов. Преодолевая их недооценку роли народа в историческом развитии, Пушкин приходит к сознанию, что в изоляции от народа социально-политическая борьба обречена на неудачу.
Кроме обобщающего образа народа, Пушкин ярко зарисовал и ряд его индивидуальных лиц, в особенности же юродивого и мужика па амвоне. В юродивом воплощены нравственные свойства, совесть народа. В образе мужика на амвоне, воспринимающегося как реально-символическая фигура, и «толпою» за ним несущегося народа Пушкин указал и на грозные возможности стихийного крестьянского восстания.
Если канву событий Пушкин заимствовал у Карамзина, дополняя ее летописными сведениями и переосмысляя, то в изображении персонажей он следовал за Шекспиром. «Шекспиру я подражал, — сообщал он в „Набросках предисловия к „Борису Годунову“, — в его вольном и широком изображении характеров, в небрежном и простом составлении типов“. Однако, продолжая лучшие традиции Шекспира, Пушкин исходил прежде всего из русской действительности, из общественно-исторических и литературных приобретений своего времени и шел дальше великого англичанина. Автор „Гамлета“, как известно, преувеличивал роль личности и преуменьшал значение народа в общественной борьбе, в историческом развитии. Его историзм условен, что подчеркивается, как справедливо отмечает Б. П. Городецкий, и частым введением в пьесы фантастического элемента. Шекспир тяготел к человеческим характерам вообще, вне определенного социального положения, строго локального места и времени. Руководствуясь реалистическими принципами, Пушкин противопоставил однолинейным, абстрактным образам классицизма и исключительным героям романтизма конкретно-исторические типы в свойственной им многосторонности, в естественной смене душевных движений, причиняемых всегда определенной обстановкой. Борис Годунов раскрывается как дальновидный государственный деятель, тонкий политик, с искренним стремлением принести народу благо, внести в страну начала просвещения, покончить с местничеством бояр („не род, а ум поставлю в воеводы“), любящий отец, но при этом несчастный человек и властолюбец, кровавый злодей, суеверный, притворный, мстительный тиран. Василий Шуйский — лукавый и честолюбивый царедворец, смелый, хитрый, расчетливый, способный плести сложнейшую паутину интриг, ласковый с нужными ему людьми, заискивающий перед высшими и грубый с подвластными. Самозванец, этот выученик и ставленник польской шляхты, — одаренный, честолюбивый, самоуверенный, изменчиво-капризный и хвастливый авантюрист; дерзкий и храбрый воин; открытий к добру и злу; пылкий любовник; изменник своей родины; ловкий дипломат. Несомненно, что в личных своих чертах, в сопоставлении с историческим Самозванцем он идеализируется. Недаром в 1829 году в письме к Н. Н. Раевскому Пушкин назвал его „милый авантюрист“. Пимен долгое время, начиная с Белинского, рассматривался ошибочно через восприятие Григория Отрепьева как нейтральный летописец, „идеал безмятежного спокойствия“. А в действительности Пимен является весьма сложной драматической личностью, страстным публицистом, обличителем Бориса.
Добиваясь предельной естественности, последовательной мотивировки внутренних движений и внешних поступков персонажей, Пушкин полностью, если не считать реплики Самозванца в сцене у фонтана, отказывается от речей в сторону (a parte), изредка еще применяемых Грибоедовым в „Горе от ума“.
Нельзя пройти мимо того, что и главные действующие лица (Борис, Самозванец), и народ показываются в трагедии в развитии, в эволюции. В первых сценах народ двойствен в своем отношении к Борису. Среди него есть и покорно следующие за боярами, стоя на коленях, плача, просящие Бориса на царство, и совершенно безучастные к выбору царя. А в конце пьесы безмолвие народа на призывы кричать здравицу новому царю рисуется уже как затаенное и грозное осуждение. Это народ, движимый ненавистью к крепостничеству, накануне восстания, которое всего через год будет возглавлено Болотниковым. Но и в конце трагедии, как и в ее начале, народ проявляет не только силу, а и слабость. Он снова оказывается в самодержавно-крепостнической кабале, что объясняется стихийностью его борьбы, неразвитостью, неорганизованностью, социально-политической аморфностью и пассивностью.
Реалистическое новаторство Пушкина особенно убедительно сказалось в языке трагедии. В ней впервые было преодолено единство условного „высокого слога“ и резко нарушены принципы монологичности и декламационности, столь присущие классицистской трагедии. Действующие лица „Бориса Годунова“ не декламируют, а рассуждают или запросто беседуют. Поэтому их речь отличается лексическим разнообразием, обилием разговорных оборотов и интонаций. В трагедии используются самые различные пласты национального языка: разговорно-просторечный, церковнославянский, устно-поэтический, архаический и т. д. Реплики персонажей, теряя классицистскую статичность, монологическую обособленность, приобретают характер живого общения. Одним из средств непосредственного перехода конца одной реплики в начало другой, как отметил Г. О. Винокур, „является повторение слов, составляющих вопрос одного из собеседников, в ответе другого из собеседников“. Например: «Воротынский… Как думаешь, чем кончится тревога? Шуйский. Чем кончится? Узнать не мудрено».
Действующие лица «Бориса Годунова» разговаривают на том литературном языке, который создавался в пору Пушкина, и прежде всего им самим. Разумеется, этот язык заметно отличался от языка эпохи «смутного времени». Пушкин разрешает это противоречие, вводя в литературный язык своего времени слова и обороты, свойственные говору русских людей конца XVI — начала XVII века. Для этого им используются и письменные источники, летописи. «В летописях, — признается он, — старался угадать образ мыслей и язык тогдашнего времени». Воротынский говорит у него: «Наряжены, мы вместе город ведать». Карела произносит: «Узреть твои царевы ясны от».
В трагедии нет последовательно проведенной социальной и индивидуальной речевой характеристики действующих лиц. Но на основе литературного языка Пушкин добивается воссоздания социальных и профессиональных стилей речи эпохи: почти каждый персонаж изъясняется фразеологией своей среды. «Стиль трагедии, — сообщал Пушкин Н. Н. Раевскому, — смешанный. Он площадный и низкий там, где мне приходилось выводить людей простых и грубых». Шуйский изъясняется по преимуществу литературным языком, наиболее присущим его кругу. Патриарх обильно оснащает свою речь церковнославянскими словами. Речь летописца Пимена, умудренного опытом и знаниями, одаренного талантом художника, осознающего высокую ответственность своего труда, интеллектуальна, образна, эпична, величественна. Мамка изъясняется языком устно-народной поэзии: «И, царевна! девица плачет, что роса падет: взойдет солнце, росу высушит».
Мастерство Пушкина сказывается и в том, что речь его действующих лиц приобретает новые оттенки в зависимости от их настроения, от обстоятельств, в которых они находятся, наконец, от их развития. Патриарх разговаривает с игуменом благодушно, непосредственно, употребляя просторечные слова ( «Пострел», «Уж эти мне грамотеи!»), а в царской думе — пышно, велеречиво, обращаясь то и дело к церковнославянской лексике ( «сведано», «обретали», «яко прах»). Беседа Бориса с боярами после его избрания на царство ведется приподнято-торжественно, с детьми — ласково-доверительно, неторопливо, а с Семеном Годуновым и Шуйским — властно, отрывисто.
Духовное развитие Григория Отрепьева — Димитрия Самозванца Пушкин отразил и в языке. Григорию Отрепьеву свойственны простонародные слова: «далече», «отселя». Но в роли Димитрия, пройдя в Польше школу образованности, он говорит уже литературным языком, не чуждым риторики и патетики ( «Родился я под небом полунощным»), аллегории и символики ( «Стократ священ союз меча и лиры»), украшенным латинскими цитатами.
Требования жизненной правды обусловили применение в сцене битвы близ Новгорода-Северского русского, французского и немецкого языков.
Пушкин заставляет говорить Маржерета по-французски, а Розена по—немецки, чтобы подчеркнуть их чуждость русским солдатам, которыми они командуют.
При написании трагедии Пушкин великолепно использовал свои достижения в создании глубоко эмоциональной, ясной, мелодической, изящной речи, опирающейся на лучшие традиции общенационального языка. Демократизируя литературный язык, Пушкин настолько смело обращался к разговорно-просторечным источникам общенародного языка, что вызвал недовольство своих современников в особенности такими выражениями, как «И все тошнит», «Ух, тяжело!» в монологах Бориса, «черт с ними; мочи нет» в заключительной реплике Самозванца у фонтана, «вязать Борисова щенка!» в возгласах мужика на амвоне.
Богатство и образность языка «Бориса Годунова» ярко раскрывается в обилии метких слов и выражений, в ряде случаев превратившихся в поговорки: «Ох, тяжела ты, шапка мономаха!»; «Описывай, не мудрствуя лукаво»; «Еще одно последнее сказанье — И летопись окончена моя»; «Наука сокращает нам опыты быстротекущей жизни».
По выражению М. П. Погодина, Пушкин «ошеломил» публику тем, что персонажи его трагедии заговорили не привычным для этого жанра «языком богов», а простой, ясной, обыкновенной и в то же время «пиитически» увлекательной речью.
Новаторство Пушкина как создателя реалистической трагедии сказывается также в ее композиции. Если Грибоедов в «Горе от ума», хотя бы внешне, сохраняет классицистские единства (действия, места и времени), то Пушкин ниспровергает их полностью. Нарушая единство действия трагедии, Пушкин вводит в нее двух главных персонифицированных героев: Бориса и Самозванца. Первый участвует лишь в шести, а второй — в девяти сценах, действие пьесы начинается и завершается без них. Этим самым Пушкин подчеркнул, что подлинным содержанием его трагедии является социально-политическая борьба, а основным и единственно положительным героем — народ.
Выдвижение на первый план народной массы при отсутствии единого персонифицированного героя, связывающего развитие действия, обусловило хроникальное построение трагедии, ее дробление «на драматические эпизоды-фрагменты с частными коллизиями, разрешающимися на пространстве одной или нескольких сцен» (Шуйский — Воротынский, Борис — Шуйский, Димитрий — Марина и др.).
В развитие действия трагедии входит и любовный мотив, страсть Самозванца к Марине Мнишек, по этот мотив впервые в русской трагедии занял не основное, а сугубо служебное место. Это всего лишь частный эпизод, притом искусно подчиненный обрисовке личности Самозванца, присущих ему пылкости и страстности, которые ведут его даже к признанию перед Мариной своего самозванства.
В композиции трагедии громко звучат лирические мотивы. Главный их источник — образы Бориса и Самозванца. Именно им принадлежит самое большое количество монологов, при этом явно лирической окраски. Монологи Бориса, выражая тревоги его совести, отличаются, по выражению П. А. Катенина, «тоскливой» тональностью. Совершенно иная, разнообразная, чаще всего патетическая, интонация Самозванца, отражающая смену его положения, головокружительную карьеру.
Пушкин стремился к предельной естественности развития действия трагедии. Большинство ее «основных событий происходит на глазах у зрителей», развертывается в строгой постепенности и последовательности. Борис Годунов появляется после того, как в сценах «Кремлевские палаты» и «Девичье поле» его облик и замыслы приобрели полную ясность. Выходу Димитрия Самозванца на сцену предшествуют тревожно-беспокойные слухи, народное недовольство действиями Бориса и накалившаяся распря между Борисом и боярами. Ореол таинственности вокруг имени и личности Самозванца Пушкиным развеивается.
Продолжая традицию Шекспира, создатель «Бориса Годунова» отбрасывает привычное пятиактное членение трагедии и делит ее на двадцать три сцены. Воссоздавая водоворот крупнейших исторических событий, Пушкин вводит в свою поистине эпохально-народную трагедию все основные слон тогдашнего населения. В ней только персонажей с репликами около восьмидесяти. Действие трагедии с калейдоскопической быстротой переносится из одного места в другое и длится с 20 февраля 1598 года по июнь 1605 года.
Сохраняя внешнюю хроникальность, трагедия отличается динамизмом развития. Уже в ее экспозиции, во враждебном Борису диалоге Шуйского и Воротынского, в безучастных репликах народа создается ощущение тревожности и начала будущей смуты. Настроение беспокойства, надвигающейся опасности усугубляется последующими картинами, в которых Отрепьев, увлекаясь честолюбивыми желаниями, решается выдать себя за царевича Димитрия. Это решение — завязка трагедии. Конфликт между Борисом и Самозванцем, осложненный действенным, все определяющим вмешательством народа, обостряясь, движет пьесу. К тому же этот конфликт углубляется мотивом нечистой совести Бориса, повинного в убийстве царевича Димитрия. Пьеса достигает своей кульминации в сцене на площади перед соборам в Москве, в которой юродивый во всеуслышание называет Бориса убийцей. В словах Николки выражен беспощадный приговор народа царю-преступнику. После этого действие идет к развязке.
Соблюдая в развитии действия трагедии постепенность, Пушкин в то же время дает его в самых важнейших, итоговых моментах. С. Н. Дурылин прав, говоря, что «каждая сцена „Годунова“ — динамический итог целого разлива действия, волнующегося за сценой, т. е. в жизни». Пушкин, продолжая Шекспира, нарушает и жанрово-видовую чистоту, такую привычную и обязательную для классицистских трагедий. Приближая трагедию к жизни, к социально-бытовой правде, он густо вносит в нее бытовые ( «Палата патриарха») и комические мотивы. Особенно обильны юмором сцены «Девичье поле» и «Корчма на литовской границе».
Реализуя в развитии действия принцип контраста, Пушкин после торжественно-парадной сцены в Кремлевских палатах дает келью в Чудовом монастыре, вслед за трагической сценой, завершающейся монологом Бориса: «Достиг я высшей власти», располагает комическую сцену «Корчма на литовской границе» и т.д.
В полном соответствии со всем строем реалистической трагедии, с ее языком и композицией находится и стих «Бориса Годунова». Подобно нововведениям Катенина ( «Пир Иоанна Безземельного», 1820), Жуковского ( «Орлеанская дева», 1821), Кюхельбекера ( «Аргивяне») и др., Пушкин вместо традиционного для трагедий «почтенного», «чинного» александрийского стиха (шестистопного ямба) использует пятистопный безрифменный ямб с цезурой на второй стопе. При этом, разнообразя стих, он применяет, хотя и очень редко, всего в трех случаях, стихи без цезуры ( «Ты, отче патриарх, вы все, бояре»), трехударные ( «А прочее погибло невозвратно»), четырехударные ( «И царствовал; но бог судил инее»), пятиударные ( «И сладко речь из уст его лилася») и т.д.
Естественности, богатству интонаций стиха трагедии служат многочисленные «переносы» ( «Москва пуста; во след за патриархом К монастырю пошел и весь народ»), инверсии ( «Давай народ искусно волновать») и другие средства. Но при этом Пушкин, добиваясь, музыкальности, как и всегда, стремится, что отмечено Г. О. Винокуром, «к гармоническому согласованию синтаксического ритма с ритмом стихотворным», благодаря чему «границы речевых тактов в тенденции совпадают с стихотворным членением».
В трагедии применяется и рифмованный стих, в особенности, как бы обособляя их, в польских сценах. Стихотворный текст, когда это нужно по характеру изложения, свободно и искусно перебивается прозаическими вставками ( «Палаты патриарха», «Дом Шуйского», «Царские палаты»), а иногда и целыми сценами: «Корчма на литовской границе», «Равнина близ Новгорода-Северского», «Площадь перед собором в Москве», «Дом Бориса».
В процессе работы над пьесой Пушкин обращается к самым разнообразным средствам, чтобы воссоздать минувший век реалистически. Но строго документированная, правдиво изображающая исторические события, нравы и лица, она живо перекликается со своей современностью. В 1829 году поэт признавался Н. Н. Раевскому, что его трагедия «полна… тонких намеков». Она на самом деле напоминает об участии Александра в заговоре против своего отца, о его растущей подозрительности, о его мистицизме, так совпадающих с характером Бориса Годунова последних лет, об аракчеевском деспотизме, о восстаниях и бунтах солдатских и крестьянских масс.
Исторически верно рисуя своих предков мятежниками, отстаивающими права народа, интересы нации, поэт намекает на свои личные взаимоотношения с самодержавием.
Пушкин весьма заботился о сценичности трагедии и достиг на этом пути больших успехов. Ее сценичность в панораме значительных и интересных событий, в острой конфликтности взаимоотношений царя и народа, царя и бояр, в калейдоскопическом разнообразии оригинальных характеров, в последовательно повышающемся напряжении развивающегося действия, в яркой контрастности сцен, то массовых ( «Красная площадь», «Девичье поле», «Новодевичий монастырь»), то глубоко камерных, лирических ( «Ночь. Келья в Чудовом монастыре»), то эффектных ( «Замок воеводы Мнишка в Самборе». «Ночь. Сад. Фонтан»), то буффонно-комических ( «Корчма на литовской границе»), то глубоко психологических ( «Царские палаты») и потрясающе драматических ( «Площадь перед собором в Москве», «Москва», «Царские палаты»).
«Борис Годунов» первая в отечественной литературе истинно реалистическая трагедия. Новаторская по содержанию и форме, она прокладывала в литературе еще не изведанные пути. Закончив ее около 7 ноября 1825 года, поэт з радостном осознании совершенного им подвига писал П. А. Вяземскому: «Трагедия моя кончена; я перечел ее вслух, один, и бил в Ладоши и кричал, ай-да Пушкин». В полной мере сознавая, что успех или неудача трагедии «будет иметь влияние на преобразование драматической нашей системы», он весьма тревожился за ее прием, предчувствовал, что передней «восстанут непреодолимые преграды…».
Трагедия «Борис Годунов» вызвала переполох, испуг, недовольство в правящих кругах. Николай I и шеф жандармов Бенкендорф всячески задерживали ее публикацию. Самодержец советовал Пушкину переделать трагедию «с нужным очищением… в историческую повесть или роман наподобие Вальтер Скотта». Но поэт решительно отказался следовать вкусам царя. Трагедия появлялась в печати с трудом, отрывками: в 1827 году — «Граница Литовская» в альманахе «Северные цветы»; в 1830 году — «Кремлевские палаты» и «Девичье поле» в альманахе «Денница». В первом издании трагедии, разрешенном лишь в 1831 году, по цензурным условиям была выпущена сцена «Девичье поле».
Драматургическое новаторство Пушкина настолько опередило эстетические вкусы подавляющего большинства его современников, что оказалось непосильным для их понимания, М. П. Погодин, подводя итоги устным отзывам, 20 января 1831 года записал в своем дневнике: «Все бранят Годунова». Отрицательными, за редкими исключениями (Д. В. Веневитинов, И. В. Киреевский, Н. И. Надеждин, Н. В. Гоголь), были и первые печатные суждения. С великой скорбью восклицал в 1834 году Гоголь в статье «Несколько слов о Пушкине»: «Определил ли, понял ли кто „Бориса Годунова“…?». Даже Белинский, исходя из ложных представлений о недраматичности древней русской истории, посчитал трагедию «эпической поэмой в разговорной форме» и, преувеличив карамзинское влияние на Пушкина, видел ее идейную основу в мучениях совести преступного царя. Но при этом критик высоко оценил ее форму. Сравнивая в 1845 году эту пьесу с трагедиями 20—40-х годов, он с полным правом сказал: «Словно гигант между пигмеями, до сих пор высится между множеством quasi-русских трагедий пушкинский „Борис Годунов“.
Проникновению трагедии „Борис Годунов“ на театральные подмостки долгое время препятствовала легенда о ее якобы несценичности, созданная Булгариным, Бенкендорфом, Николаем I и затем поддержанная по преимуществу консервативными деятелями литературы и сцены.
Для сценического представления трагедия впервые была разрешена в 1866 году, но с изъятиями целых сцен; в искаженном виде была поставлена в Петербурге в 1870 году, а полностью ставилась лишь с 1917 года.
Значение трагедии как поворотного этапа в развитии отечественной драматургии было осознано лишь позднейшими читателями, критиками и театральными деятелями. И чем дальше, тем выше поднималась ее оценка. Своим реализмом трагедия „Борис Годунов“ оказала могучее воздействие на все последующее развитие русской драматургии. Особенную печать она наложила на исторические пьесы А. Н. Островского и драматическую трилогию А. К. Толстого. Трагедия вдохновила М. П. Мусоргского на создание одного из вершинных своих произведений — одноименной оперы (1868— 1872). М. Горький назвал Пушкина автором «лучшей нашей исторической драмы „Борис Годунов“.
Реклама от Literature-XIX.Ru